Семья Ермоловых из поколения в поколение так или иначе была связана с театром. Правда, никто из генеалогического древа Марии Николаевны не занимал высоких постов при русской Мельпомене, никто не был отягощён славой, зато Ермоловы преданно и весьма бескорыстно любили сцену и готовы были за гроши служить ей. Дед Марии Николаевны служил в Малом театре гардеробщиком, а отец её стал суфлёром.
Гениальный актёрский дар Ермолова получила от отца. У Николая Алексеевича натура была артистическая. Он прекрасно рисовал, сочинял стихи, много читал. Написал даже пятиактную феерию из рыцарской жизни, несколько водевилей, и говорят, что его драматические произведения с успехом шли на сцене. Однако увлекающийся, даровитый, он не мог утвердиться как личность, поэтому с годами развивавшийся комплекс сделал Николая Алексеевича невыносимым для близких. Постоянные истерики, припадки необоснованного гнева, желчность и раздражение сопровождали детство великой актрисы. Прибавьте к этому строгие патриархальные нравы семьи — сестры, а их было трое, вплоть до замужества должны были испрашивать позволения отца по всякой мелочи — и вы поймёте, что суровый, малообщительный характер Мария Николаевна приобрела ещё в раннем возрасте.
Трудно поверить, но гениальная актриса, умевшая передать на сцене тончайшие нюансы чувств и растрогать самое каменное сердце, в жизни была на редкость эмоционально беспомощна. Она терялась при любой необходимости проявить радость, благодарность, любовь. Мария Николаевна рассказывала, что если отец хотел серьёзно объясниться с нею, то никогда не мог словами высказать, чего он хочет, а только безнадёжно махал руками и беспомощно восклицал: «Ах, Машенька… ах, Машенька… ах!» «Вот и я не умею никогда высказать всего, что чувствую», — прибавляла она.
Ещё в четырехлетнем возрасте Мария Николаевна жила уверенностью, что станет великой артисткой. Не просто артисткой, а великой. Редко, но отец брал её с собой в суфлёрскую будку, и впечатления, полученные на спектаклях, воплощались в мечты, желания и игры ребёнка. Машенька облачалась в мамину юбку, бабушкину кофту, разбрасывала стулья и, став на колени, кого-то о чём-то умоляла — совсем как в настоящем театре. Благо, в семье Ермоловых подобные детские забавы не возбранялись, а, наоборот, приветствовались.
В те годы не существовало театральных школ, которые готовили бы актёров, поэтому Машу отдали учиться балету. Танец тяжело давался Ермоловой, душа не лежала к ежедневным однообразным занятиям. Зато в свободное от занятий время Маша не переставала устраивать маленькие спектакли, но теперь уже для своих подруг. Когда ей исполнилось тринадцать лет, отец решился выпустить девочку на сцену. В свой бенефис он предложил сыграть ей роль разбитной Фаншетты в водевиле «Десять невест и ни одного жениха». Ермолова вышла на сцену робко, неловко. У неё нарывал палец; он был завязан, и девочке казалось, что все это видят. Вдобавок отец не разрешил ей гримироваться, и она была бледна как смерть. Её глубокий низкий голос тоже мало годился для водевильных куплетов и, к глубокому огорчению отца, который уже понял, что дочь к танцам способностей не имеет, дебют Маши в театре провалился. Знаменитый актёр Самарин, видевший спектакль с юной Ермоловой, резюмировал: «Пускай пляшет себе у воды», имея в виду, что неспособных балерин всегда ставили на задний план.
Другие биографии:
